Отшумело новогоднее веселье... Не хотелось в праздничные дни рассказывать о печальном, бередить чувства. Поэтому лишь спустя месяц расскажу об одной новогодней ночи, которую теперь уже не забуду никогда.


...Боятся врачи «скорой помощи» Новый год встретить в пути на вызов или у больного. На «скорой» все поголовно суеверные — как встретишь Новый год, так его и проведешь. Но вот наступила полночь, бьют куранты — ура! Радость сродни детской, ведь встретили пусть на дежурстве, но за столом, как нормальные люди. Выходим на улицу — в городе грохот, салюты, крики. У всех хорошее настроение, обнимаемся, поздравляем друг друга. Но на душе почему-то ощущение пира во время чумы. Не будет нам праздника. И точно, через 15 минут нас начинают «гонять».

Выпихивают сразу, по три-четыре бригады. Нам дали ужин, полчаса можно валять дурака. Молодой врач меня поддевает:

— Слышь, там наш актив зреет, на блокаду 3-й степени сейчас, чую, кто-то поедет!

— Жень, ты издеваешься? Чего ты ее не повез?

— А ты угадай с трех раз, чего я не повез! Не поеду, говорит, и все. Праздники, не хочу и так далее. Старая песня.

— Там хоть ВЭКС (кардиостимулятор) не потребуется?

— Живи, зондопоклонник! Атропина хватает, гемодинамику держит.

Не хочу ехать на его актив. Прямо аж дрожу весь, как не хочу. Тут кончается ужин, и нам сразу дают вызов. Пляшу от радости: не поедем на актив, не поедем! Вызов, на первый взгляд, обычный: «боли в сердце». Возраст не указан, фамилии нет, в примечаниях одно слово — «встретят». Наверняка пьянь какая-то. Опять придется читать лекцию о вреде алкоголизма.

Подлетаем к дому, нам уже машут руками от третьего подъезда. Встречают южные гости столицы, два молодых и крепких парня. Мелькает мысль — что-то не так. Они необычно как-то взволнованы. Обычно, попадая на вызов к мигрантам, видишь волнение, но оно другого толка. Волнуются, помогут ли, не пошлют ли (знают, что не пошлют, не имеют права послать, но все равно боятся), не стукнут ли в ФМС, будут ли требовать деньги, и так далее. Но тут другое.

О ткрываю боковую дверь, фельдшер Дима молча протягивает мне реанимационный ящик. Не дожидаясь его, разворачиваюсь к двери подъезда. Взгляд в карту — второй этаж. Мелькает мысль: хорошо, что тащить не высоко. Тут же себя одергиваю: и кого, ты, дубина, тащить собрался-то? Через ступеньку взбегаю по лестнице. Разум мается диссонансом обстановки: интуиция говорит одно, рассудок — совсем другое. Мелькает шалое предположение: «Может, не туда приехали? Адрес криво указан, ну как чужой вызов хватанули?» Но ноги продолжают идти, а пальцы жмут кнопки на навигаторе, проставляя прибытие.

Входим в квартиру. Захламленный коридор съемной хрущевки, с трудом протискиваюсь сквозь коляски, коробки и велосипеды. В дверном проеме заплаканная хатун лет сорока, с остановившимся взглядом. Мать семейства, но зареванная, как девчонка. Совсем плохо все, видать. Что ж там, думаю, труп, что ли?

Вхожу в комнату. Беглый взгляд выхватывает приличную обстановку: накрытый, как у азиатов водится, на полу дастархан, заставленный праздничным ужином. Одуряюще пахнет узбекским пловом.

Больной — вот он, в углу лежит, хорошо, не у окна, а у выхода из комнаты. Синхронно с вошедшим фельдшером выдыхаем емкое русское: «Твою ж мать!» Перед нами молодой мужик, лет сорока, бело-серого цвета, весь в холодном поту. Задыхается, держится за грудь.

— Что?

— Грудь очень больно, доктор. Дышать не могу, голова кружится. Мэн юрагим, сердце у меня. Недостаточность митрального клапана...

Оборачиваюсь к родне:

— Давно болит у него?

— Йук, янги доктор!

— Знаю что недавно, сколько?!

— Минут пятнадцать!

Плохо. 15 минут болевой синдром, а он выглядит как мумия. Так, где тонометр? Впрочем, я и так знаю, что там — шок кардиогенный вульгарис.

— Эй, чего молчишь, больной?! Откуда клапан твой взялся? Наркоту колол?

— Нет.. Ревматизм был.. Давно.. Не наркоман я...

— Да вижу, извини. Выпил сегодня сколько?

За спиной звенит электродами ЭКГ фельдшер. Можно и ЭКГ не снимать, и так все понятно в принципе, но все равно надо.

— Немного выпил, доктор. Грамм 200.

— Аллах же не велит... Откуда сам-то?

— Самарканд. Так ведь праздник же...

— Ну да, типа: «темно, Аллах не увидит!» Так, что ли?

Улыбается сквозь боль и туман в глазах. Вот так, пускай лучше улыбается, пусть что угодно делает, только не отключается.

Аппарат выплевывает ленту, и мне даже не нужно на нее смотреть. По клеткам миллиметровки расползаются узнаваемые любым врачом кошкины спины, признак острого повреждения миокарда. Черт, здоровые какие! Да еще и аритмия сверх того! Значит инфаркт обширнейший, затрагивающий предсердия, в толще которых расположена система проведения электрических импульсов. Крупноочаговый кардиозвездец как он есть. И частота под 170 ударов. Ох, мама моя милая...

— Димка, я в вену воткну. Набирай гепарин, и банку с допмином на барабан вешаем.

В голове так и звенит колокольчик: «нетранспортабелен, нельзя шевелить». Но тут, дома, у самаркандца точно нет шансов.

С пола, тихо, еле слышно:

— Доктор, а я не умру?

Надо ответом нет времени думать, мозг занят, поэтому говорю первое, что падает на язык:

— Только попробуй. Я тебе умру! Разбежался! У меня не умирают.

Успокоил слегка вроде.

Дима тянет банку с допмином — мощным кардиотоником. Подключаемся, пошло. Открываю чуть ли не струей, но по-другому никак: давления совсем нет, на секунды счет идет.
Поворачиваю голову. В дверном проеме трое парней, молодые — сыновья видать, погодки. Киваю фельдшеру на них.

— Дим, давай выбираться, в машину хочу, тесно мне тут.

Димка рявкает на глазеющих сыновей, объясняя порядок действий. Не со зла — времени нет совсем, я прямо чувствую, как оно утекает. Так что тормозить никак нельзя.
Через минуту парни приносят нам волокуши. Пока я подбираю барахло, Димка перекладывает на них узбека. Он вроде даже порозовел. Сыновья, дружно ухнув — папа-то не маленький! — поднимают «сопли», и начинают пробираться в коридор.

Рукав ловит хатун:

— Доктор, куда вы его?

— В больницу, мать. Сейчас мы в машине доделаем все что надо, и скажем, куда именно.

Судорожный кивок, тихое «спасибо» в спину, я уже убегаю следом за носилками, отходить далеко нельзя. Кричу парням:

— Голову ему вниз опустите, ноги выше! — плевать, что эффективность метода не доказана, тут все шансы не будут лишними.

Закидываем пациента на носилки, водила подхватывает и катится к задней двери. Отрываюсь от больного, бегу к боковой, одновременно кричу Диме, чтобы открыл кислород. Слышу его гневные крики: «Отстаньте, ничего вы нам не должны, дайте работать спокойно!»

Дима, взмыленный, залетает в машину:

— Говори, что нужно!

— Дай сообразить, сейчас монитор налажу. Баллон открыл? Займись кислородом пока, маску наладь и так далее.

— Доктор, азоббериб, грудь очень, не могу, больно...

— Терпи, милый, терпи!

Так, что на мониторе? 100/60, нормально. Достаю из заветной мошны коробку с наркотой, набираю и втыкаю иглу узбеку в бедро. Делать опиаты, тем более морфий, на такой поганой гемодинамике в вену — значит, гарантированно грохнуть больного. Так что придется ему потерпеть, пока из мышцы не всосется. Так, ампулу я спрятал.

Плохо, ой как все плохо! Аритмии нет, но если верить монитору, кошкины спины (они же флаги, они же элевации сегмента SТ), становятся только выше и круче, а значит, зона инфаркта ширится во все стороны, и пульс 140. Кислород идет, допмин льется, а давление 100/60, сатурации нет, как и не было, потный, белый (ну, спасибо, хоть не землистый). Что еще можно сделать? Нет, все, рвать надо.

Тяну навигатор из кармана. Висит, чудо корейской техники! Прорываюсь через перегородку в кабину к водителю, рву тангету рации с зажима, и начинаю вызывать диспетчера центра, стараясь не слишком громко орать в рацию на всю Москву.

Центр информацию принял, повезем по витальным показаниям, правда, постараемся дотянуть до более далекой от нас больницы. Там и коронарография отлажена — мужик молодой, засунут ему пару-тройку стентов... Может и операцию забубенят, поправят клапан, который, судя по всему, инфарктом окончательно в клочья порвало. Они и ИК крутить умеют. Это я так себя успокаиваю. Неизвестно, удастся ли его стабилизировать до такой степени, чтобы рентгенхирурги взялись.

Открываю окно, кричу парням номер больницы, они подбегают ближе. В глазах горе, умоляют взять хоть одного, самого старшего, с собой в больницу. Фельдшер из салона мотает головой и делает страшные глаза. Но я не могу вот так их послать. Они имеют право быть с отцом, если не втроем, так пускай хоть один.

Сажаю паренька на свое сиденье в кабине. Сам ныряю в салон и намертво привязываюсь к креслу. Кричу водиле, чтобы бегом, и мы взлетаем.

«Мерседес» сжирает 5 километров до больницы за 4 или 5 минут, я даже не успеваю запомнить поездку. Мужика тошнит (и это опять-таки плохо), но давление застыло на отметке 95/50 и падать, кажется, не собирается. Выгружаемся и бежим (именно бежим!) через 50 метров коридора к грузовому лифту.

У лифтов тишина, хотя приемник напоминает госпиталь времен второй мировой после бомбежки. Коридор залит кровищей, кругом стоят, сидят, лежат и ползают сограждане, покрытые окровавленными бинтами. Валяется разнообразный перевязочный мусор. Кого-то рвет. Бегают, перепрыгивая через тела, медсестры. Из-за двери с надписью «нейрохирург» выглядывает бледная тень с мешками под глазами, которая еще этим утром была врачом.

Лифтера нет, он где-то шляется или спит. Я бегу искать, и через две минуты выковыриваю из коморки заспанную бабку, которая сипит мне что-то про напарницу, чья очередь сейчас возить. Краем глаза замечаю, что узбек посерел, и начал щелкать челюстью. На глазах у изумленного сына фельдшер с размаху бьет узбека кулаком в грудь и начинает качать.

Бабка осознала и больше не выступает, влетает в лифт впереди собственной тени. Двери заперли и поехали. Сволочной лифт, считая, что пять человек и алюминиевая каталка — это очень много, порывается встать на каждом сантиметре. Приходится качать узбека одной рукой, а второй держать кнопку. Дима в этот момент «дышит» больного мешком Амбу.

Наконец, мы на этаже. Подлетаем к кардиореанимации и, уже не пытаясь сохранить достоинство, трезвоним в дверь, не снимая пальца с кнопки. Никто не открывает, хотя, по идее, нас должны ждать. Рядом со мной сын гладит отца по лицу и шепчет сквозь слезы, на смеси языков: «Папа, йок, литимос, папа, ну, пожалуйста, ну, что ты...»

Недовольство в глазах открывшей нам медсестры (как же, из-за стола выдрали!), моментально сменяется деловитостью, и девчонку сдувает из прохода. Перед тем как исчезнуть, она кричит нам: «В шок везите, по коридору прямо, до конца!». И мы летим, непонятно как успев оставить сына за дверью, и одновременно качая отца.

— Мужчина, 42 года, длительность болевого синдрома около 30 минут, в анамнезе ревматизм, недостаточность митралки. Давления нет, вена, гепарин, допмин струей, морфий мышечно, кислород, была мерцалка. Внезапная остановка в коридоре у лифтов, реанимация около четырех минут.

— Перекладываем, три-четыре! Монитор. Ларингоскоп и трубку 8,5. Костя, что у них на пленке? Хотя и так все понятно. Давайте утюги! Лена, 200 набирай. Руки! Разряд. Фибрилляция, еще 200. Руки! Разряд! Так, вроде зацепился, сейчас раскачаем. Доктор (это уже мне), идите, пишите документы.

Заполняю документы, отдаю сестре. Сын уже тут, стоит на посту, держит паспорт. Видно, плохо парню, но он держится. Приходит второй реаниматолог: забрать бумажки и выпустить нас из отделения.

Уже выходя, оборачиваюсь, и так, чтобы сын не слышал, тихо спрашиваю: как там? В ответ тишина, покачивание головой и губы, произносящие «нет». Мне большего не надо.

Спускаемся к машине, не сговариваясь, закуриваем. Руки подрагивают. Мелькает мысль, что ради этого, ради таких вызовов и стоит жить, ради таких моментов, когда выкладываешься почти на 100%, мы и работаем, ради этого я сюда и шел, жизни спасать. И тут же следующая мысль: спасибо тебе, Боже, что подобные вызовы все же редкость.

Потом, спустя пару часов, наши ребята приезжали в эту больницу, и запомнили, как поодаль от пьяных побитых уродов особняком стояли, обняв мать и плача, три узбекских парня — видно, погодки...

Если заметили ошибку, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter